Автор: Курт Воннегут
Год был 2081 и все наконец-то были равны. Они были равны не
только перед Богом и законом. Они были равны во всех смыслах. Не было ни одного
человека умнее другого. Не было ни одного человека красивее другого. Не было ни
одного человека сильнее или быстрее другого. Все это обеспечивалось 211, 212 и 213 Поправками к Конституции и
неусыпной бдительностью агентов Генерального Ограничителя Соединенных Штатов.
Хотя некоторые вещи все еще были неправильными. Апрель, например, сводил людей с ума, потому
что не был по-настоящему весенним месяцем. И именно в этот вязкий месяц агенты
Г-О забрали 14-летнего сына Джорджа и Хейзел Берджерон, Харрисона.
Да, это было трагично, но Джордж и Хейзел не могли об этом
толком подумать. У Хейзел был прекрасно усредненный интеллект, а это означало,
что она могла думать о чем-то только урывками. А у Джорджа, чей интеллект был
выше среднего, в ухе было маленькое ограничительное радио. По закону он должен
был носить его постоянно. Радио было настроено на государственный передатчик и
примерно каждые двадцать секунд он транслировал какой-нибудь резкий звук, чтобы
мешать людям вроде Джорджа пользоваться преимуществами своего интеллекта.
Джордж и Хейзел смотрели телевизор. По щекам Хейзел бежали
слезы, но она тут же забыла, что их вызвало.
На экране танцевали балерины.
В голове Джорджа раздался звук. Его мысли в панике
рассыпались, как бандиты от сработавшей сигнализации.
«Это был и правда красивый танец, этот танец, который они
только что исполнили», - сказала Хейзел.
«Уху-м», - сказал Джордж.
«Этот танец – он был хорош», - сказала Хейзел.
«Ну», - сказал Джордж. Он
попытался немного подумать о балеринах. На самом деле, они не были
хороши – во всяком случае, не лучше, чем были бы на их месте любые другие люди.
Их отягощали пояса и мешки с дробью, лица были скрыты масками, чтобы никто,
увидев свободный или грациозный жест, красивое лицо, не почувствовал себя
ущербным. Джордж обыгрывал мысль о том, что танцоров, может, и не стоило бы
ограничивать. Но он не успел хорошо обдумать это до того, как в ухе снова
раздался резкий звук и смешал его мысли.
Джордж вздрогнул. Как и две балерины из восьми.
Хейзел заметила, как он дернулся. У нее не было ментального
ограничителя, поэтому она спросила, на что был похож последний звук.
«Как будто кто-то ударил молочную бутылку молотком», -
сказал Джордж.
«Мне кажется, было бы очень интересно постоянно слышать
разные звуки», - сказала Хейзел, немного завидуя. «Все эти вещи, которые они
выдумывают».
«Мм», - сказал Джордж.
«Но если бы я была Генеральным Ограничителем, знаешь, что бы
я сделала?» - спросила Хейзел. Хейзел,
вообще-то, была очень похожа на Генерального Ограничителя, женщину по имени
Диана Мун Глемперс. «Если бы я была Дианой Мун Глемперс», - казала Хейзел, -
«по воскресеньям звонили бы колокола – просто колокола. Вроде как в честь
религии».
«Но просто колокола мне не помешали бы думать», - заметил
Джордж.
«Эмм… Ну можно сделать их ужасно громкими», - задумалась
Хейзел. «Думаю, из меня бы получился хороший Генеральный Ограничитель».
«Хороший, как и любой другой», - ответил Джордж.
«Кто лучше меня знает, что нормально?» - задалась вопросом
Хейзел».
«Точно», - ответил Джордж. В голове роились смутные мысли об
их ненормальном сыне, который сейчас был в тюрьме, о Харрисоне, но мысли
прервал ружейный залп.
«Ого», - воскликнула Хейзел, - «это что-то с чем-то, да?»
Это было такое что-то с чем-то, что Джордж побелел и дрожал,
а в покрасневших глазах стояли слезы. Две из восьми балерин упали на пол в
студии, держась за виски.
«Ты так устало выглядишь», - заметила Хейзел. «Почему бы
тебе не прилечь, так ты сможешь отдохнуть от ограничительной сумки, милый». Она
говорила о 21 килограмме дроби в холщовом мешке, который висел у Джорджа на
шее. «Иди и отдохни немного», - сказала она. «Я не против, если мы не будем
равны какое-то время».
Джордж взвесил мешок. «Мне он не мешает», - сказал он. «Я
его больше не замечаю. Это просто часть меня».
«Ты в последнее время такой усталый – как будто вымотанный»,
- сказала Хейзел. «Если бы был какой-нибудь способ сделать небольшую дырочку в
мешке, и просто достать несколько свинцовых шариков. Всего парочку».
«Два года в тюрьме и две тысячи долларов штрафа за каждый
вынутый шарик», - сказал Джордж. «Не очень выгодная сделка».
«Если бы ты доставал их только когда приходишь домой с работы. Ты же не соревнуешься тут ни с кем.
Просто сидишь перед телевизором».
«Если бы я попытался избавиться от него», - сказал Джордж, -
«тогда и другие люди бы захотели избавиться от них – и вскоре мы бы вернулись
опять к темным векам, когда все друг с другом соревновались. Ты бы не хотела
этого, не так ли?»
«Конечно же, нет», - казала Хейзел.
«Вот, видишь», - заключил Джордж. «Когда люди начинают
обманывать закон, как думаешь, что происходит с обществом?»
Если бы Хейзел не была способна найти ответ на этот вопрос,
Джордж бы не смог ей помочь. В голове раздалась сирена.
«Наверное, оно бы развалилось», - сказала Хейзел.
«Что развалилось?» - непонимающе спросил Джордж.
«Общество», - неуверенно ответила Хейзел. «Разве ты не об
этом говорил?»
«Кто знает?..»- ответил Джордж.
Передачу внезапно прервал выпуск новостей. Сначала было
непонятно, о чем он, поскольку у диктора, как и у всех остальных его коллег,
были серьезные проблемы с речью. Примерно полминуты в состоянии крайнего
возбуждения он пытался выговорить «Дамы и господа».
В конце концов, он сдался и передал листок с новостями
балерине.
«Все в порядке», - сказала Хейзел о дикторе, - «он
попытался. Это уже очень много. Он сделать старался как мог с теми данными,
которые ему дал бог. Ему должны дать серьезную прибавку за такие старания».
«Дамы и господа», - сказала балерина, читая листок с новостями.
Она, должно быть, была очень красива, поскольку маска на ее лице была
отвратительной. И было очевидно, что она была самой сильной и грациозной из
всех танцовщиц, поскольку ее ограничительная сумка была такой же большой, как у
мужчин, весивших 90 килограмм.
И она сразу извинилась за свой голос, слишком уж нечестно
было с её стороны так красиво говорить. Ее голос был теплой, напоенной
внутренним светом, безвременной мелодией. «Извините», - сказала она, и начала
снова, сделав свой голос совершенно обычным.
«Харрисон Берджерон, четырнадцати лет», - начала она
голосом, похожим на воронье карканье, - «только что убежал из тюрьмы, куда он
был помещен по подозрению в подготовке плана по свержению правительства. Он
гений и атлет, не ограничен, поэтому рассматривается как особо опасный преступник».
Фотография Харрисона Берджерона, сделанная в полиции,
промелькнула по экрану вверх ногами, потом боком, снова вверх ногами, и,
наконец, как положено. На фотографии Харрисон был в полный рост на фоне стены,
с указанными футами и дюймами. Он был больше двух метров ростом.
Все остальное во внешнем виде Харрисона было атрибутами Хэллоуина
и металлоломом. Никто и никогда еще не носил ограничителей тяжелее. Он
перерастал все приспособления быстрее, чем агенты Г-О их придумывали. Вместо
небольшого радио в ухе он носил огромные наушники и очки с толстыми волнистыми
линзами. Очки предназначались не только для того, чтобы сделать его практически
слепым, но и чтобы он страдал от ужасных головных болей.
Металлические предметы висели на всей его одежде. Обычно
была особая симметрия, военная аккуратность в том, как ограничители навешивали
на сильных людей, но Харрисон был похож на ходячую свалку. На нем висело 130
килограмм.
А чтобы скрыть его красоту, агенты Г-О предписали ему
постоянно носить красный резиновый мяч на носу, сбривать брови и закрывать
ровные белые зубы черными накладками, расположенными вразнобой.
«Если вы увидите этого мальчика», - сказала балерина», - «не
пытайтесь – я повторяю, не пытайтесь, - заговорить с ним».
Раздался звук двери, срываемой с петель.
Крики и вопли ужаса раздались из телевизора. Фотография
Харрисона Берджерона несколько раз подпрыгнула на экране, будто танцуя под
мелодию землетрясения.
Джордж Берджерон правильно узнал землетрясение, и не
удивительно – часто случалось так, что его собственный дом танцевал под эту
сокрушительную мелодию. «О, Боже», - сказал Джордж, - «должно быть, это
Харрисон!»
Этот факт был в тот же момент выбит из его разума звуком
автомобильной катастрофы.
Когда Джордж смог снова открыть глаза, фотография Харрисона
исчезла. Живой, дышащий Харрисон заполнил экран.
Бряцающий, похожий на клоуна и огромный Харрисон стоял в
центре студии. Ручку вырванной двери студии он все еще держал в руке. Балерины,
техники, музыканты и дикторы упали перед ним на колени, ожидая смерти.
«Я Император!» - прокричал Харрисон. «Слышите? Я Император!
Все должны выполнять, что я скажу, сразу же!» Он топнул ногой и студия
затряслась.
«Даже когда я стою здесь», - проревел он, - «изуродованный,
хромой и больной, я все равно лучший правитель, чем любой из когда-либо живших!
А сейчас смотрите, как я стану тем, кем могу стать!»
Харрисон разорвал ремни своего ограничителя как мокрую
салфетку, разорвал ремни, которые должны были выдерживать две тысячи килограмм.
Металлические ограничители Харрисона упали на пол.
Он подвел большие пальцы под замок, который удерживал на
голове наушники и очки. Металл хрустнул, как стебель сельдерея. Харрисон
швырнул их в стену.
Он сорвал свой резиновый нос, и все увидели мужчину, который
бы заставил трепетать Тора, бога грома.
«Сейчас я должен выбрать себе Императрицу!» - сказал он,
глядя сверху вниз на съежившихся людей. «Пусть та, кто осмелится встать на
ноги, получит супруга и трон!»
Прошло несколько мгновений, и затем балерина поднялась,
дрожа, как осинка.
Харрисон вынул ментальный ограничитель из ее уха, и очень
аккуратно снял мешок с дробью. В последнюю очередь он снял маску.
Она была ослепительно красива.
«А сейчас», - сказал Харрисон, взяв ее за руку, «нам стоит
показать людям значение слова «танец». Музыку!» - скомандовал он.
Музыканты добрались до своих стульев, и Харрисон снял и с
них ограничители. «Играйте так хорошо, как только можете», - сказал он им, - «и
я вас сделаю баронами, и герцогами, и графами».
Началась музыка. Сначала она была нормальной – дешевой,
глупой, фальшивой. Но Харрисон схватил двух музыкантов, и, размахивая ими как
дирижерскими палочками, напевал, показывая, что он хочет слышать. И швырнул
музыкантов обратно.
Снова зазвучала музыка, и она была уже намного лучше.
Харрисон и его
Императрица некоторое время вслушивались в музыку так, будто хотели
синхронизировать с ней сердцебиение.
Они замерли на носочках.
Харрисон положил свои огромные руки на тонкую талию девушки,
давая ей почувствовать легкость, которая вскоре будет принадлежать ей.
А затем, в порыве радости и грации, они воспарили в воздухе!
Законы физики были забыты, гравитация и законы движения
перестали действовать.
Они кружились, вращались, подпрыгивали и парили.
Они резвились, как олени под луной.
Потолки в студии были высотой почти десять метров, но,
прыгая, танцоры почти касались его.
И стало понятно, что они хотят поцеловать потолок. И они это
сделали.
А потом, нейтрализовав гравитацию любовью и волей, они
остались в воздухе, в нескольких дюймах под потоком, и целовались долго-долго.
И именно тогда Диана Мун Глемперс, Генеральный Ограничитель,
вошла в студию с двуствольным дробовиком десятого калибра. Она дважды
выстрелила, и Император и Императрица были мертвы, еще не достигнув пола.
Диана Мун Глемперс перезарядила ружье. Она прицелилась в
музыкантов и сказала им, что у них есть 10 секунд, чтобы снова надеть
ограничители.
Именно в этот момент телевизор Берджеронов взорвался.
Хейзел повернулась, чтобы сказать что-то об этом Джорджу. Но
он вышел на кухню за банкой пива.
Джордж вернулся с пивом, замер, пока звучал сигнал радио. И
сел снова. «Ты плакала», - сказал он Хейзел.
«Да», - ответила она.
«Почему?» - спросил он.
«Я забыла. Что-то очень грустное показали по телевизору».
«А что?»
«В голове все перемешалось», - пожаловалась Хейзел.
«Забывай грустное», - сказал Джордж.
«Я всегда так и делаю», - сказала Хейзел.
«Вот и умница». Джордж вздрогнул. В голове раздался выстрел.
«Ого», - сказала Хейзел, «точно могу сказать, такого еще не
было!»
«Можешь еще раз сказать», - сказал Джордж».
«Ого, точно могу сказать, такого еще не было!» - повторила
Хейзел.
Комментариев нет:
Отправить комментарий