Композиция в черно-белых тонах

Автор: Дороти Паркер 

Женщина с розовыми бархатными маками, вплетенными в ненатуральное золото ее волос, пересекла комнату причудливым образом – часть проскользила, часть преодолела прыжком, и схватила тощую руку хозяйки вечера.

«А сейчас я тебя поймала!» - сказала она. «Сейчас ты не сможешь убежать!»

«Ну, здравствуй», - сказала ее хозяйка. «Что ж… Как ты?»

«Ой, я чудненько», - сказала она. «Просто чудненько. Послушай, я хочу попросить тебя об огромном одолжении. Сделаешь кое-что для меня? Пожалуйста? Очень тебя прошу!»

«О чем ты хочешь попросить?»

«Послушай», - сказала она. «Я хочу встретиться с Уолтером Уильямсом. Честно, я просто с ума по нему схожу. Боже, когда она поет! Когда он поет эти негритянские гимны! Знаешь, я сказала Бартону, что ему повезло, что Уолтер Уильямс цветной, а то у него было бы множество причин для беспокойства. Я бы очень хотела с ним встретиться. Я бы хотела сказать ему, что слышала, как он поет. Сделай милость, представь меня ему!»

«Что ж, конечно», - сказала ее хозяйка. «Думаю, ты встретишься с ним. Вечеринка-то в его честь. Кстати, где же это он?»

«Вон там, возле книжного шкафа», - сказала она. «Давай подождем, пока эти люди закончат с ним разговаривать. Знаешь, я думаю, ты просто прекрасна – устроить такую прекрасную вечеринку для него, и он может встретиться со всеми этими белыми людьми и все такое. Должно быть, он ужасно благодарен тебе?»

«Надеюсь, нет», - сказала ее хозяйка.

«Думаю, это на самом деле ужасно мило», - сказала она. «Да, правда. Не понимаю, почему кому-то общение с цветными людьми может казаться странным. Меня вот это вообще не смущает. Бартон, он вот как раз наоборот. Знаешь, он из Вирджинии, сама понимаешь, какие они там».

«А он пришел сегодня?» - спросила ее  хозяйка.

«Нет, не смог», - ответила женщина. «Я сегодня обычная соломенная вдова. Я ему, уходя, сказала, что неизвестно, как я проведу вечер. А он так устал, что и пошевелиться не мог. Ну, разве не жалость?»

«Ах», - сказала ее хозяйка.

«Не могу дождаться, когда расскажу ему, что встретила Уолтера Уильямса!» - сказала она. «Он просто умрет. О, мы много спорим о цветных людях. Я с ним говорю, как не знаю кто, так распаляюсь. Я ему говорю: «Не глупи!» Но я должна рассказать Бартону, он не такой закоснелый, как большинство этих южан. Он очень любит цветных. Сам сказал, что белых слуг в его доме не было бы. И. знаешь, у него была цветная нянька, обычная няня-негритянка, и он ее просто обожает. Каждый раз, приезжая домой, он идет на кухню с ней повидаться. До сих пор, представляешь. Он всегда говорит, что он и слова не скажет против цветных, пока они знают свое место. Он часто им помогает, дает одежду и бог знает, что еще. Единственное, он говорит, что не сел бы за стол с одним из них и за миллион долларов. «Боже», - говорю я ему, «меня от твоих слов тошнит». Я ужасно себя с ним веду, разве нет?»

«О, нет, нет», - сказала хозяйка вечера. «Нет, нет».

«Но ведь так и есть», сказала она. «Я знаю, что это правда. Бедный Бартон! Но я так вообще не считаю. У меня вот нет никаких предрассудков по отношению к цветным. Я просто без ума от некоторых из них. Они как дети, такие же добродушные, всегда поют и смеются и всякое такое. Разве они не счастливейшие существа, которые тебе когда-либо встречались? Честно, я смеюсь, только заслышав кого-нибудь из них. Как они мне нравятся, правда, нравятся. Знаешь, у меня есть цветная прачка, она у меня давным-давно работает, и я так к ней привязалась. Это такой персонаж! Скажу тебе, я считаю своей подругой. Вот так вот считаю. Как я говорю Бартону: «Господи Боже, мы же все люди!» Разве нет?»

«Да», - сказала хозяйка вечера, «так и есть».

«А этот Уолтер Уильямс», - сказала она. «Думаю, такого человека как он, можно назвать настоящим музыкантом. Правда. Думаю, он заслуживает уважения. Боже, я так люблю музыку и всякое такое, что мне все равно, какого он цвета. Честно, я думаю, что если человек – музыкант, то никто не должен смущаться встречи с ним. Именно это я и говорю Бартону. Ну, разве я не права?»

«Да», - сказала  ее хозяйка, «да, конечно».

«Так я чувствую», - сказала она. «Я просто не понимаю, как люди могут быть такими узколобыми. Я считаю честью встретить такого человека, как Уолтер Уильямс. Да, так и есть.  И меня совсем это не смущает. Господь Бог сотворил его, так же, как и любого из нас. Разве не так?»

«Именно», - сказала ее хозяйка. «Так и есть».

«Так вот я и говорю», - сказала она. «О, меня так раздражает, когда люди так узколобо относятся к цветным. Я просто еле сдерживаюсь, чтобы что-нибудь не сказать. Конечно, я признаю, что если уж тебе попался плохой цветной, то он будет из рук вон плох. Но как я говорю Бартону, есть и плохие белые на этом свете, разве не так?»

«Думаю, да», - сказала ее хозяйка.

 «Что ж, я бы с радостью как-нибудь пригласила Уолтера Уильямса к себе, чтобы он спел нам», - сказала она. «Конечно, я не могу его пригласить его из-за Бартона, но я бы была не против. О, как он поет! Разве не чудо, что в каждом из них будто живет музыка? Это кажется в них таким естественным. Ну же, давай пойдем и поговорим с ним. Послушай, что мне сделать, когда ты нас представишь? Пожать руку? Или что?»

«Делай, как посчитаешь нужным», - сказала ее хозяйка.

«Думаю, стоит», - сказала она. «Я бы ни за что в жизни не хотела, чтобы он подумал, что меня что-то смущает. Думаю, лучше пожать руки, как я бы поступила с любым другим человеком. Именно так я и поступлю».

Они подошли к высокому молодому афроамериканцу, стоявшему у книжного шкафа. Хозяйка представила гостей друг другу, афроамериканец поклонился.

«Как поживаете?»
Женщина с розовыми бархатными маками вытянула руку, держа ее так, чтобы все видели, пока афроамериканец не взял ее, не пожал и не вернул обратно.

«Ах, приятно познакомиться, мистер Уильямс», - сказала она. «Приятно познакомиться. Я как раз говорила, что мне ужасно нравится, как вы поете. Я была на ваших концертах, и у нас есть ваши записи и все такое. О, мне так нравится!»

Она говорила, тщательно проговаривая слова, усиленно двигая губами, будто разговаривала с глухим.
«Мне так приятно», - сказал он.

«Я просто без ума от этой вашей песни “Water boy”», - сказала она. «Честно, не могу выбросить ее из головы. Довела мужа почти до сумасшествия – постоянно хожу и напеваю ее. Ой, он тогда чернее тучи … Э-м-м… Расскажите, откуда вы берете все эти ваши песни? Как вы их сочиняете?»

«Что ж», - сказал он, «существует множество разных…»

«Думаю, вам нравится их петь», - сказала она. «Наверное, это ужасно весело. Все эти милые старые гимны, боже, просто обожаю их! А чем вы сейчас занимаетесь? Продолжаете петь? Почему бы вам как-нибудь не выступить еще раз?»

«У меня будет концерт 16, в этом месяце», - сказал он.

«О, я буду там», - сказала она. «Я буду там, если получится. Можете на меня рассчитывать. Боже, вот идет целая толпа людей, чтобы поговорить с вами. Вы просто как обычный почетный гость! А кто эта девушка в белом? Я точно ее где-то видела».

«Это Кэтрин Берк», - ответила ее хозяйка.

«Боже мой!», - воскликнула она. «Это Кэтрин Берк? Она выглядит совсем не так, как на сцене. Я думала, она намного красивее. Я и не представляла, что она такая темная. Она выглядит почти как … О, но я считаю ее прекрасной актрисой! Вам не кажется, что она прекрасная актриса, мистер Уильямс? Думаю, она великолепна, разве нет?»

«Да, она прекрасна», - сказал он.

«И я так думаю»,  - сказала она. «Просто прекрасная. Боже, ведь надо дать и другим поговорить с почетным гостем. Не забудьте, мистер Уильямс, что я буду на вашем концерте, если получится. Я буду аплодировать и все такое. И если у меня не получится пойти, то я всем скажу идти, в любом случае. Не забудьте!»

«Не забуду», - сказал он. «Спасибо большое».

«О, господи», - сказала она. «Я чуть не умерла. Честно, даю тебе слово, я чуть не упала в обморок. Ты слышала тот ужас, что я чуть не сказала? Я собиралась сказать, что Кэтрин Берк выглядит как негритянка. Вовремя спохватилась. Как думаешь, он заметил?»
«Нет, не думаю», - ответила ее хозяйка.

«Хвала небесам», - сказала она, «потому что я бы не хотела его смущать и все такое. Он ужасно мил. Мил, как и следовало ожидать. Хорошие манеры и все такое. Знаешь, так много цветных, им палец в рот не клади. Но он не из таких. Думаю, он умнее. Он очень мил, разве не так?»

«Да», - ответила ее хозяйка.

«Мне он понравился», - сказала она. «И нет у меня никаких предрассудков из-за того, что он цветной. Я себя чувствовала также естественно, как и с любым другим человеком. Но честно, я еле сохранила невозмутимость. Постоянно думала о Бартоне. О, подожди, когда я скажу Бартону, что назвала его «мистер»!»

День труда

Автор: Джойс Кэрол Оутс

В самом конце лета у наших соседей, живших в конце Колонел Лейн, пропал ребенок. Пропавший ребенок. Семилетний Тимми Боннард. В последний раз его видели в субботу после обеда, примерно в три часа. Он бежал по пляжу к двадцатифутовым ступеням, ведущим к обрыву, и вот уже полтора дня как его не могут найти.  Мы все изучили его лицо на увеличенных копиях фотографий из семейного альбома и ответили на вопросы, заданные нам представителями шерифа округа Махассет и даже помогали искать мальчика, пусть и не так активно, как более молодые и рьяные люди. Слишком обеспокоенные и взвинченные, чтобы быть рядом с домом или делать что-то в саду, мы бродили, как  и многие другие, вдоль берега и по дюнам, внимательно всматриваясь в заросли рогоза, колышущиеся на ветру, в ворохи газет, чье шуршанье было похоже на бряцанье костей, в прогалины в кучах мусора, где могло быть спрятано маленькое тело. Там? – глаза стремятся к ужасающему выводу, пока разум осознает. Но нет. Полуостров Махассет очень узкий и всего 12 километров в длину вместе с мостами, так что найти ребенка – лишь вопрос времени. Если он все еще здесь.

В своих униформах они пришли обыскать наш дом. Они обыскали все дома на Колонел Лейн. Спрашивая, видели ли мы Тимми Боннарда, видели ли незнакомцев, замечали ли что-то странное, слышали ли мы что-нибудь, знаем ли что-то. Хмурые, методичные и достаточно вежливые, может быть немного бесцеремонные, с пистолетами в кобурах на бедрах и трескучими  рациями, и машинами, заблокировавшими дорогу. Заглядывали в гаражи, амбары, гниющие кроличьи клетки, наш сарай с инструментами и даже в компостную кучу в конце сада! «Не знаю, что вы можете там найти», - сказал я, - «вы же видите, что ничего не копали и не переворачивали», - и один из них, я ему в отцы гожусь, едва посмотрел на меня сквозь солнечные очки и процедил: «Нам виднее, мистер».

Всегда, видя Боннардов, семью такую большую и общительную, что было сложно их сосчитать или проследить за их детьми или друзьями их детей, мы поражались их позитивному настрою. Почти все они были блондинами, атлетически сложенными, загоревшими за лето и улыбающимися. Всегда улыбались! Всегда кричали друг другу что-то голосами, которые легко переходили в смех. Они начали приезжать сюда на лето шесть или семь лет назад, снимая крытую щепой песочницу цвета старой слоновой кости, с десятью спальнями. Дом стоял на самой высокой точке мыса над пляжем. Старый дом полковника Джадсона, построенный в 1914 году и ставший достопримечательностью полуострова, так тогда говорили. Хотя мы никогда не были внутри.

Все лето улица была заполнена машинами Боннардов и их гостей – в августе, когда дождя не было неделями, пыль не успевала осесть от одной их тяжело нагруженной машины, грузовика или велосипеда, как ее снова кто-то поднимал, мчась обратно в деревню. «Здрасьте!»  - была у них привычка кричать, махая и улыбаясь нам, если мы были во дворе, в саду, даже молодые люди, незнакомые нам, кричали «Здрасьте!» со счастливыми дружелюбными улыбками. Вам бы показалось, что есть издевка или насмешка в такой фамильярности незнакомцев, но не в их случае, я уверен. Конечно, пусть наша фамилия и написана аккуратными черными буквами на нашем почтовом ящике, окруженном бархатцами, Боннардам совсем не было причин ее знать.

Начиная с середины июня население полуострова вырастало примерно до девяти сотен человек; после дня труда оно стремительно сокращалось до четырех сотен. Привыкаешь относиться к этому  как к приливам и отливам – высокие, низкие – туда, обратно – только наступают они в зависимости от сезона. Вначале Колонел Лейн богатые отдыхающие скупили все старые дома с видом на океан; здесь, ближе к Ист Мейн Стрит, где мы и жили, в зимней части Кейп Кода, ютились постоянные жители. Местные, мы слышали, как нас так называли. Как туземцы Борнео? Как охотники за головами и каннибалы Новой Гвинеи? Шучу я, шучу. Но я объяснил свою точку зрения.

Была суббота, после шести, и мы только сели ужинать, когда Боннарды пришли к нам, мать - высокая блондинка в белой майке и таких же шортах, отец-  высокий и седой, в одежде для морской прогулки, и один из их сыновей-подростков. «Извините, что беспокоим, но, может, вы видели нашего сына? Нашего сына Тимми?» Они, должно быть, заходили во все дома, от океана, уже начиная волноваться или даже больше, их натянутые улыбки еще пытались быть вежливыми, поскольку они хорошо воспитанные богатые люди, нет никаких сомнений, и даже в стрессовом состоянии их глаза встречались с нашими, но, конечно же, мы не могли им помочь, мы никогда особенно не обращали внимания на детей, и уже давно не были на пляже, нам жаль, правда, жаль, мы бы и хотели помочь, но не можем.

Позже мы слышали новости, что пропал маленький мальчик. И приходили другие, полиция, розыскная бригада, воздух волнуется и с океана налетает сырой злой ветер – ты в удивлении смотришь вверх, думая, что слышишь сирену, но нет, это только ветер. Киднеппинг? Похищение? Убийца детей, сексуальный извращенец, «серийный убийца» - везде слухи, даже по радио передают слухи, а не официальные новости, никаких продвижений в деле или, по крайней мере, ничего, о чем можно было бы сообщить людям. И в городе, на рынке, в аптеке, и вчера в церкви – все это обсуждают. Это ужасное происшествие. Нашли уже этого несчастного мальчика? Почему полиция не поднапряжется? Какой хороший милый мальчик, какой кошмар для семьи, постоянно видишь такое по телевидению и в газетах читаешь, эти извращенцы, эти досрочно освобожденные  детоубийцы, а потом они прикидываются сумасшедшими и добиваются оправдания, конечно, Тимми Боннард просто потерялся, просто заблудился и потерялся, а потом его найдут, бедное невинное дитя, вам просто нужно молиться и все обойдется. Но никто бы не хотел оказаться на месте Боннардов, не так ли? Это утро в День труда началось хорошо – яркое солнце и температура около 15, но примерно в полдень ветер изменился, стал дуть с северо-востока и принес с собой дождь.

Слишком взволнованный, чтобы сидеть дома, я бродил по пляжу. Там было больше людей, чем можно было бы представить, и меня это всегда удивляет, но это же летние люди и некоторые приезжают только на выходные и им нужно окупить свою поездку. Смотрят на морозные волны с белыми шапками, высотой в человеческий рост, которые рассыпаются, ударяются в сбитый песок злобно, яростно. И по всему пляжу, особенно на отмелях множество этих чертовых медуз и всяких тварей со щупальцами, оглушенных и недвижимых, а среди них прыгают и что-то поклевывают бекасы. И ветер уносит твое дыхание.

6 сентября. Уже чувствуется осень. Каждый год это случается так быстро, никогда не можешь привыкнуть, как только на календаре наступает сентябрь, погода меняется. Холодный влажный ветер дует, будто из будущего, и солнце садится с каждым днем все раньше. Сколько часов уже нет мальчика Боннардов, примерно 48. Не очень много шансов, что он еще жив. Никто не хочет говорить об этом, но, скорее всего, так и есть. И, вероятно, тело не здесь, а за сотни миль, закопанное или выброшенное на границе штата и, наверное, они его никогда не найдут. Никаких вечеринок на пляже в честь Дня труда, с такой-то погодой. Никто из блондинистых Боннардов и их родственников и друзей не празднует, некоторые из них полуголые в своих купальниках с криками вбегают в воду настолько холодную, что только дурак осмелится в нее войти.

«Нет, мы с женой сами по себе. Нет, мы не видели. Мы бы и хотели помочь, но не можем». Вчера в Первой конгрегационной церкви мы все молились Богу, чтобы Тимми Боннарда нашли живым и здоровым, но мы сами по себе. Никогда и ноги нашей не было в этом огромном доме за все 32 года, что мы живем на Колонел Лейн, и никогда не будет. За все эти годы это первый раз, когда что-то подобное здесь случилось, такой кошмар, у моей жены дрожат руки, и столько беготни на улице. Если это не Боннарды, то полиция. И конечно кто-нибудь постучит в дверь, перепугав нас до смерти. Никто из них не знал нашего имени до тех пор, пока ребенок не пропал, а теперь берут наше имя с почтового ящика, как будто у них есть на это право. Нет, мы сами по себе. Нам жаль, но мы не можем вам помочь. Поднимая дрожащие руки, ладонями вверх. Пустые. Моя жена пошла спать, приняв лекарства, еще до одиннадцатичасовых новостей.

Морось превратилась в ливень. С фонарем в руке я спускаюсь в подвал, помня о гнилых ступеньках. Это не настоящий подвал, просто пространство под основной частью дома. Наша печка и удобства находятся наверху, в задней части дома, хотя наш дом находится достаточно высоко и нас редко затапливает, только если шторм уж совсем разыграется. Я свечу фонарем по углам, освещая потолочные балки, на которых колышется паутина, будто кто-то прошел только что. Потолок низкий и в полный рост тут не станешь. Здесь сквозит и пахнет сухим цементом, землей и мышиными экскрементами, да Бог знает, чем еще, мы никогда сюда не спускаемся.

Здесь есть старый погреб для фруктов, где раньше моя жена хранила всякое, но не больше. Я потянул дверь, она так заржавела, что я еле открыл, а внутри пыльные полки, полдюжины старых банок и ржавых жестянок, резиновые кольца, пожеванные мышами. Погреб по размеру не больше шкафа. Думаю, надо все это убрать. Может, следующей весной. Я присел, кряхтя от боли в коленях, и заглянул под полки, освещая углы фонариком. И тут паутина, полная трупов насекомых и живых пауков, убегающих от света. Это могло бы быть местом, здесь,  в земле, если бы ты мог покопать здесь, потом разровнять  землю, не оставив и следа. Никого здесь, ничего. Но как знать, как знать…

Харрисон Берджерон

Автор: Курт Воннегут

Год был 2081 и все наконец-то были равны. Они были равны не только перед Богом и законом. Они были равны во всех смыслах. Не было ни одного человека умнее другого. Не было ни одного человека красивее другого. Не было ни одного человека сильнее или быстрее другого. Все это обеспечивалось  211, 212 и 213 Поправками к Конституции и неусыпной бдительностью агентов Генерального Ограничителя Соединенных Штатов.

Хотя некоторые вещи все еще были неправильными.  Апрель, например, сводил людей с ума, потому что не был по-настоящему весенним месяцем. И именно в этот вязкий месяц агенты Г-О забрали 14-летнего сына Джорджа и Хейзел Берджерон, Харрисона.

Да, это было трагично, но Джордж и Хейзел не могли об этом толком подумать. У Хейзел был прекрасно усредненный интеллект, а это означало, что она могла думать о чем-то только урывками. А у Джорджа, чей интеллект был выше среднего, в ухе было маленькое ограничительное радио. По закону он должен был носить его постоянно. Радио было настроено на государственный передатчик и примерно каждые двадцать секунд он транслировал какой-нибудь резкий звук, чтобы мешать людям вроде Джорджа пользоваться преимуществами своего интеллекта.

Джордж и Хейзел смотрели телевизор. По щекам Хейзел бежали слезы, но она тут же забыла, что их вызвало.

На экране танцевали балерины.

В голове Джорджа раздался звук. Его мысли в панике рассыпались, как бандиты от сработавшей сигнализации.

«Это был и правда красивый танец, этот танец, который они только что исполнили»,  - сказала Хейзел.

«Уху-м», - сказал Джордж.

«Этот танец – он был хорош», - сказала Хейзел.

«Ну», - сказал Джордж. Он  попытался немного подумать о балеринах. На самом деле, они не были хороши – во всяком случае, не лучше, чем были бы на их месте любые другие люди. Их отягощали пояса и мешки с дробью, лица были скрыты масками, чтобы никто, увидев свободный или грациозный жест, красивое лицо, не почувствовал себя ущербным. Джордж обыгрывал мысль о том, что танцоров, может, и не стоило бы ограничивать. Но он не успел хорошо обдумать это до того, как в ухе снова раздался резкий звук и смешал его мысли.

Джордж вздрогнул. Как и две балерины из восьми.

Хейзел заметила, как он дернулся. У нее не было ментального ограничителя, поэтому она спросила, на что был похож последний звук.

«Как будто кто-то ударил молочную бутылку молотком», - сказал Джордж.

«Мне кажется, было бы очень интересно постоянно слышать разные звуки», - сказала Хейзел, немного завидуя. «Все эти вещи, которые они выдумывают».

«Мм», - сказал Джордж.

«Но если бы я была Генеральным Ограничителем, знаешь, что бы я сделала?»  - спросила Хейзел. Хейзел, вообще-то, была очень похожа на Генерального Ограничителя, женщину по имени Диана Мун Глемперс. «Если бы я была Дианой Мун Глемперс», - казала Хейзел, - «по воскресеньям звонили бы колокола – просто колокола. Вроде как в честь религии».

«Но просто колокола мне не помешали бы думать», - заметил Джордж.

«Эмм… Ну можно сделать их ужасно громкими», - задумалась Хейзел. «Думаю, из меня бы получился хороший Генеральный Ограничитель».

«Хороший, как и любой другой», - ответил  Джордж.

«Кто лучше меня знает, что нормально?» - задалась вопросом Хейзел».

«Точно», - ответил Джордж. В голове роились смутные мысли об их ненормальном сыне, который сейчас был в тюрьме, о Харрисоне, но мысли прервал ружейный залп.

«Ого», - воскликнула Хейзел, - «это что-то с чем-то, да?»

Это было такое что-то с чем-то, что Джордж побелел и дрожал, а в покрасневших глазах стояли слезы. Две из восьми балерин упали на пол в студии, держась за виски.

«Ты так устало выглядишь», - заметила Хейзел. «Почему бы тебе не прилечь, так ты сможешь отдохнуть от ограничительной сумки, милый». Она говорила о 21 килограмме дроби в холщовом мешке, который висел у Джорджа на шее. «Иди и отдохни немного», - сказала она. «Я не против, если мы не будем равны какое-то время».

Джордж взвесил мешок. «Мне он не мешает», - сказал он. «Я его больше не замечаю. Это просто часть меня».

«Ты в последнее время такой усталый – как будто вымотанный», - сказала Хейзел. «Если бы был какой-нибудь способ сделать небольшую дырочку в мешке, и просто достать несколько свинцовых шариков. Всего парочку».

«Два года в тюрьме и две тысячи долларов штрафа за каждый вынутый шарик», - сказал Джордж. «Не очень выгодная сделка».

«Если бы ты доставал их только когда приходишь домой с  работы. Ты же не соревнуешься тут ни с кем. Просто сидишь перед телевизором».

«Если бы я попытался избавиться от него», - сказал Джордж, - «тогда и другие люди бы захотели избавиться от них – и вскоре мы бы вернулись опять к темным векам, когда все друг с другом соревновались. Ты бы не хотела этого, не так ли?»

«Конечно же, нет», - казала Хейзел.

«Вот, видишь», - заключил Джордж. «Когда люди начинают обманывать закон, как думаешь, что происходит с обществом?»

Если бы Хейзел не была способна найти ответ на этот вопрос, Джордж бы не смог ей помочь. В голове раздалась сирена.

«Наверное, оно бы развалилось», - сказала Хейзел.

«Что развалилось?» - непонимающе спросил Джордж.

«Общество», - неуверенно ответила Хейзел. «Разве ты не об этом говорил?»

«Кто знает?..»- ответил Джордж.

Передачу внезапно прервал выпуск новостей. Сначала было непонятно, о чем он, поскольку у диктора, как и у всех остальных его коллег, были серьезные проблемы с речью. Примерно полминуты в состоянии крайнего возбуждения он пытался выговорить «Дамы и господа».

В конце концов, он сдался и передал листок с новостями балерине.

«Все в порядке», - сказала Хейзел о дикторе, - «он попытался. Это уже очень много. Он сделать старался как мог с теми данными, которые ему дал бог. Ему должны дать серьезную прибавку за такие старания».

«Дамы и господа», - сказала балерина, читая листок с новостями. Она, должно быть, была очень красива, поскольку маска на ее лице была отвратительной. И было очевидно, что она была самой сильной и грациозной из всех танцовщиц, поскольку ее ограничительная сумка была такой же большой, как у мужчин, весивших 90 килограмм.

И она сразу извинилась за свой голос, слишком уж нечестно было с её стороны так красиво говорить. Ее голос был теплой, напоенной внутренним светом, безвременной мелодией. «Извините», - сказала она, и начала снова, сделав свой голос совершенно обычным.

«Харрисон Берджерон, четырнадцати лет», - начала она голосом, похожим на воронье карканье, - «только что убежал из тюрьмы, куда он был помещен по подозрению в подготовке плана по свержению правительства. Он гений и атлет, не ограничен, поэтому рассматривается как особо опасный преступник».

Фотография Харрисона Берджерона, сделанная в полиции, промелькнула по экрану вверх ногами, потом боком, снова вверх ногами, и, наконец, как положено. На фотографии Харрисон был в полный рост на фоне стены, с указанными футами и дюймами. Он был больше двух метров ростом.

Все остальное во внешнем виде Харрисона было атрибутами Хэллоуина и металлоломом. Никто и никогда еще не носил ограничителей тяжелее. Он перерастал все приспособления быстрее, чем агенты Г-О их придумывали. Вместо небольшого радио в ухе он носил огромные наушники и очки с толстыми волнистыми линзами. Очки предназначались не только для того, чтобы сделать его практически слепым, но и чтобы он страдал от ужасных головных болей.

Металлические предметы висели на всей его одежде. Обычно была особая симметрия, военная аккуратность в том, как ограничители навешивали на сильных людей, но Харрисон был похож на ходячую свалку. На нем висело 130 килограмм.

А чтобы скрыть его красоту, агенты Г-О предписали ему постоянно носить красный резиновый мяч на носу, сбривать брови и закрывать ровные белые зубы черными накладками, расположенными вразнобой.

«Если вы увидите этого мальчика», - сказала балерина», - «не пытайтесь – я повторяю, не пытайтесь, - заговорить с ним».

Раздался звук двери, срываемой с петель.

Крики и вопли ужаса раздались из телевизора. Фотография Харрисона Берджерона несколько раз подпрыгнула на экране, будто танцуя под мелодию землетрясения.

Джордж Берджерон правильно узнал землетрясение, и не удивительно – часто случалось так, что его собственный дом танцевал под эту сокрушительную мелодию. «О, Боже», - сказал Джордж, - «должно быть, это Харрисон!»

Этот факт был в тот же момент выбит из его разума звуком автомобильной катастрофы.

Когда Джордж смог снова открыть глаза, фотография Харрисона исчезла. Живой, дышащий Харрисон заполнил экран.

Бряцающий, похожий на клоуна и огромный Харрисон стоял в центре студии. Ручку вырванной двери студии он все еще держал в руке. Балерины, техники, музыканты и дикторы упали перед ним на колени, ожидая смерти.

«Я Император!» - прокричал Харрисон. «Слышите? Я Император! Все должны выполнять, что я скажу, сразу же!» Он топнул ногой и студия затряслась.

«Даже когда я стою здесь», - проревел он, - «изуродованный, хромой и больной, я все равно лучший правитель, чем любой из когда-либо живших! А сейчас смотрите, как я стану тем, кем могу стать!»

Харрисон разорвал ремни своего ограничителя как мокрую салфетку, разорвал ремни, которые должны были выдерживать две тысячи килограмм.

Металлические ограничители Харрисона упали на пол.

Он подвел большие пальцы под замок, который удерживал на голове наушники и очки. Металл хрустнул, как стебель сельдерея. Харрисон швырнул их в  стену.

Он сорвал свой резиновый нос, и все увидели мужчину, который бы заставил трепетать Тора, бога грома.

«Сейчас я должен выбрать себе Императрицу!» - сказал он, глядя сверху вниз на съежившихся людей. «Пусть та, кто осмелится встать на ноги, получит супруга и трон!»

Прошло несколько мгновений, и затем балерина поднялась, дрожа, как осинка.

Харрисон вынул ментальный ограничитель из ее уха, и очень аккуратно снял мешок с дробью. В последнюю очередь он снял маску.

Она была ослепительно красива.

«А сейчас», - сказал Харрисон, взяв ее за руку, «нам стоит показать людям значение слова «танец». Музыку!» - скомандовал он.

Музыканты добрались до своих стульев, и Харрисон снял и с них ограничители. «Играйте так хорошо, как только можете», - сказал он им, - «и я вас сделаю баронами, и герцогами, и графами».

Началась музыка. Сначала она была нормальной – дешевой, глупой, фальшивой. Но Харрисон схватил двух музыкантов, и, размахивая ими как дирижерскими палочками, напевал, показывая, что он хочет слышать. И швырнул музыкантов обратно.

Снова зазвучала музыка, и она была уже намного лучше.

Харрисон  и его Императрица некоторое время вслушивались в музыку так, будто хотели синхронизировать с ней сердцебиение.

Они замерли на носочках.

Харрисон положил свои огромные руки на тонкую талию девушки, давая ей почувствовать легкость, которая вскоре будет принадлежать ей.

А затем, в порыве радости и грации, они воспарили в воздухе!

Законы физики были забыты, гравитация и законы движения перестали действовать.

Они кружились, вращались, подпрыгивали и парили.

Они резвились, как олени под луной.

Потолки в студии были высотой почти десять метров, но, прыгая, танцоры почти касались его.

И стало понятно, что они хотят поцеловать потолок. И они это сделали.

А потом, нейтрализовав гравитацию любовью и волей, они остались в воздухе, в нескольких дюймах под потоком, и целовались долго-долго.

И именно тогда Диана Мун Глемперс, Генеральный Ограничитель, вошла в студию с двуствольным дробовиком десятого калибра. Она дважды выстрелила, и Император и Императрица были мертвы, еще не достигнув пола.

Диана Мун Глемперс перезарядила ружье. Она прицелилась в музыкантов и сказала им, что у них есть 10 секунд, чтобы снова надеть ограничители.

Именно в этот момент телевизор Берджеронов взорвался.

Хейзел повернулась, чтобы сказать что-то об этом Джорджу. Но он вышел на кухню за банкой пива.

Джордж вернулся с пивом, замер, пока звучал сигнал радио. И сел снова. «Ты плакала», - сказал он Хейзел.

«Да», - ответила она.

«Почему?» - спросил он.

«Я забыла. Что-то очень грустное показали по телевизору».

«А что?»

«В голове все перемешалось», - пожаловалась Хейзел.

«Забывай грустное», - сказал Джордж.

«Я всегда так и делаю», - сказала Хейзел.

«Вот и умница». Джордж вздрогнул. В голове раздался выстрел.

«Ого», - сказала Хейзел, «точно могу сказать, такого еще не было!»

«Можешь еще раз сказать», - сказал Джордж».

«Ого, точно могу сказать, такого еще не было!» - повторила Хейзел.